Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
22.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[12-12-03]
Россия как цивилизацияПасынок КолчакаАвтор и ведущая Елена Ольшанская
В передаче участвуют: 23-летний художник Владимир Тимирев был арестован в 1937 году. Его мать, Анна Васильевна Тимирева - невенчанная жена адмирала Колчака - три десятилетия провела в тюрьмах, лагерях, ссылках. О том, что Володя (Одя, как его называли в семье) никогда не вернется домой, его родным стало известно только в 50-е годы . А в 90-х группа исследователей сумела обнаружить место гибели Владимира и тысяч таких, как он. В подмосковном Бутове (сейчас это один из крупных жилых районов) только за 15 месяцев 1937-38гг были расстреляны и закопаны во рвах 20 671 сталинский заключенный. Бывший полигон НКВД по-прежнему обнесен глухим забором с колючей проволокой. Теперь на месте казни построен храм, а за забором - воскресная школа, где недавно была устроена выставка картин Владимира Тимирева. Елена Ольшанская: У известного музыканта, директора Московской консерватории Василия Ильича Сафонова и его жены Варвары Ивановны было десять детей - семеро дочерей и три сына. Одна из дочерей, 18-летняя Анна, в 1911 году познакомилась с морским офицером Сергеем Николаевичем Тимиревым и вышла за него замуж. В 1914 году у них родился сын Владимир, а через четыре года, в 1918 году, в разгар революции супруги Тимиревы расстались навсегда. Анна Васильевна стала гражданской женой адмирала Колчака. В 1920 году Александр Васильевич Колчак попал в плен красной армии и был помещен в тюрьму, вместе с ним, по ее собственным словам, "самоарестовалась" Анна Васильевна Тимирева. Вскоре Колчак был расстрелян, а для Анны Васильевны с этих пор тюрьмы, лагеря и ссылки чередовались лишь с короткими передышками. Сына Володю (Одю) растила бабушка в Кисловодске, потом мать привезла его в Москву. Илья Кириллович Сафонов - наследник и хранитель традиций когда-то большой и дружной семьи, живет в Москве в старой квартире на Плющихе. Он попал сюда ребенком в разгар войны. Во время ленинградской блокады родители Ильи Кирилловича погибли от голода, а его, маленького, усыновила одна из сестер матери, Елена Васильевна Сафонова. На стенах квартиры - фотографии и картины. В этой семье было много художников, в том числе и двоюродный брат Ильи Кирилловича Одя Тимирев. Илья Сафонов: Володя Тимирев был моим крестным отцом. Он приезжал в город Ленинград в 1937-м году, когда я родился. Правда, чуть позже, когда меня крестили. Мне было полгода - говорят, что в это время младенцы уже видят. То есть, физически в моем поле зрения он был, так скажу. Но, конечно, утверждать, что я с ним был знаком, никак не могу. Он был на 20 лет старше меня, даже еще сейчас мог бы быть жив, ему было бы 80 лет с чем-то. А в те годы, когда я был мальчишкой, он мог быть моим старшим братом. Это то, что в моем воображении. Узнал я о нем, как только сюда переехал. Елена Васильевна Сафонова, когда я в 1943 году появился в этой квартире на Плющихе, все время в своих рассказах о доме - она в этот дом меня как-то вводила - говорила: "Вот здесь спал Одя, а вот тут он работал". И он возникал для меня, какой-то Одя, непонятный мне - мне было непонятно, кто такой Одя. Я только потом начал спрашивать, а что за Одя, какой такой Одя? Она мне сказала, что здесь жил молодой человек, твой двоюродный брат. Тогда я не знал его матери, Анны Васильевны, потому что она была в то время Карлаге - восьмилетняя ссылка с 1938-го по 46-й год. Я с ней познакомился в 1946, когда ее освободили оттуда. У нее был интервал между 1946 и 49 годами, затем ее повторно арестовали, она была многократная "повторница". Но когда я впервые услышал об Оде, то не знал ни ее, ни Одю. Елена Ольшанская: "Эта мука кончилась теперь, Недавно в городе Кисловодске (к 200-летию города и к 110-летию со дня рождения Анны Васильевны Книппер (Тимиревой) вышла книжка ее стихов - она называется "Не ненавидеть, но любить". Илья Сафонов: Она была Книппер-Тимирева долгое время, второй ее муж -Всеволод Константинович Книппер, она даже фамилию двойную носила. Она была к тому времени в переписке с органами, куда посылала запросы по поводу Володи и не получала в ответ ничего. Что творилось в ее душе, какую вину она за собой чувствовала - эта сторона ее жизни была совершенно для всех закрыта. В стихах только след какой-то есть, но стихи написаны, когда она еще надеялась, а надежда всегда в человеке теплится до самого последнего предела. И так продолжалось, по-моему, до 1956 года. Ответ был такой: "Настоящим сообщаем вам, что ваш сын Владимир Сергеевич Тимирев посмертно реабилитирован. Точка. Подпись". Все. Так она узнала о его смерти. Елена Ольшанская: От станции метро "Бульвар Дмитрия Донского" до конечной остановки "Бутовский полигон" автобус № 18 ходит редко, раз в два часа. Тут когда-то стояло известное со времен Ивана Грозного село Дрожжино, принадлежавшее дьяку Федору Михайловичу Дрожжину, казненному в опричнине. В 19 веке роскошным подмосковным имением владел потомственный почетный гражданин Николай Макарович Соловьев. Он основал конный завод, построил ипподром со зрительскими трибунами, обустроил огромный парк с прудом, по которому можно было кататься на лодках, а в чистейшей воде ловить зеркальных карпов. Каменный дом с колоннами и деревянная дача с многочисленными верандами украшали ландшафт. Все это Соловьев проиграл в карты и умер в нищете. Последним хозяином имения стал купец-промышленник Сергей Иванович Зимин, владелец и антрепренер Московской частной оперы. При нем это место стали называть Бутово - как соседнюю станцию, расположенную на 18-й версте старого Варшавского тракта. После революции Зимин, не дожидаясь конфискации, отдал все государству и бежал за границу. Конный завод какое-то время поставлял лошадей для рабоче-крестьянской красной армии. По рассказам очевидцев, красноармейцы в буденовках и с шашками носились верхом по одичавшим аллеям парка. Но вскоре здесь была организована сельскохозяйственная колония ОГПУ-НКВД, а 1934 году из соседней Екатерининской пустыни (секретной политической тюрьмы Суханово) прибыли первые подводы с заключенными. Старые конюшни были превращены в тюремные бараки. Лидия Головкова: Я начала заниматься сначала Екатерининской пустынью, где была страшная пыточная бериевская тюрьма Сухановка, знаменитая на весь мир заключенных. Все рассказывают, что это была самая страшная тюрьма, и говорилось так: кто находится в Бутырской тюрьме, того пугают Лефортовской тюрьмой, в Лефортовской пугают внутренней тюрьмой на Лубянке, а уже кто во внутренней тюрьме сидит, того пугают Сухановской, потому что страшнее нет, дальше идти некуда. Я думаю, что меня сначало поразило это как художника - ужас, мрак Сухановки. И так началось с этого, потом я вошла в Группу по увековечению памяти необоснованно репрессированных, под руководством Миндлина, замечательного старика, деда, как мы его звали, с палкой - он стучал этой палкой и его боялись даже сотрудники НКВД. Михаил Борисович Миндлин, совершенно уникальный человек. Если бы он тогда это не пробил, я не знаю, сколько бы лет еще прошло прежде, чем Москва занялась этими местами, этими списками. Он сидел на Колыме 14 лет, он умер несколько лет назад, его память очень чтится. Он был очень тяжелый человек, очень трудный - но не для меня, мы с ним были большими друзьями. Я продолжала заниматься Сухановкой, но постепенно начались исследования по Бутовскому полигону. Из Сухановки Ежовым была выстроена дорога сюда, никто не знает ее назначения, ФСБ не отвечает на эти вопросы, даже не обращает на них внимания. Раньше была булыжная дорога, выстроенная князем Волконским к своему имению Суханово, а Ежов ее асфальтировал и, вероятно, не просто так эти деньги потратил. Хотя нет документов, чтобы из Сухановки сюда привозили, но есть документы, что там выездные тройки заседали. Они выносили приговоры, и приговоры логически могли исполняться здесь. Елена Ольшанская: 2 июля 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло очередное решение о преследовании "врагов народа". Николай Ежов, сменивший на посту наркома НКВД Генриха Ягоду, подписал 30 июля 1937 года оперативный приказ № 00447 о "репрессировании кулаков, уголовников и других антисоветских элементов". "Другими", в соответствии с этим документом, были: "члены антисоветских партий, бывшие белые, жандармы, чиновники царской России... реэмигранты... сектантские активисты, церковники и прочие, содержащиеся в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях". Параллельный приказ № 00439 от 25 июля того же года требовал ареста в 5-дневный срок "немецких шпионов,... осевших в соцучреждениях", а приказ № 00485 от 11 августа касался "фашистско-повстанческой, шпионско-диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР". "Во время проведения массовых операций, - показывал на допросе бывший председатель одной из "троек" (групп по вынесению приговоров) М.И.Семенов, -... аресты проводились без наличия компрометирующих материалов". В начале 1938 года карательным органам пришлось также заняться судьбой уже осужденных инвалидов - в связи с тем, что в лагерях отказывались принимать неспособных к физическому труду. По словам Семенова, "Заковский вызвал меня... и в присутствии Якубовича заявил, что нужно будет пересмотреть дела по осужденным инвалидам на Тройке и их пострелять". Все перечисленные исполнители государственных заказов также вскоре были уничтожены. В конце 1991 года сотрудники МГБ обнаружили в архиве не учтенные и ранее не известные 18 томов с предписаниями и актами о приведении в исполнение приговоров о расстреле 20565 человек в период с 8 августа 1937 по 19 октября 1938 года. К этим папкам тогда получили доступ общественники-активисты. Так началось составление Книги памяти, которую я процитировала. Работая с документами, исследователи искали сведения о местах расстрелов и захоронений, но никакой официальной информации найти не могли. Предположение о том, что одним из таких мест мог быть спецобъект КГБ Бутовский полигон, нашло подтверждение в беседах членов группы с отставными чекистами и местными жителями. Лидия Головкова: Я приехала сюда, когда никого не пускали, тогда еще была охрана ФСК - это то же самое, что ФСБ, они же меняли все время названия - ГПУ, НКВД, ФСК, ФСБ. Эти дела мы начали смотреть в ГАРФе (Государственном Архиве Российской Федерации), куда на госхранение были переданы тысячи дел Управления НКВД по Москве и Московской области. В общей сложности, они передали около ста тысяч дел, среди них основной массив - бутовские дела. Мы просматривали все дела по Бутово. Всего здесь за 14 месяцев 1937-38 года расстреляно 20761 человек. Вы не удивляйтесь, в нашей книге написано 29765, но сейчас, когда мы подошли к финалу, выяснились и двойники, и лишние какие-то люди, и при пересчете оказалась эта цифра. Я - главный редактор Книг памяти "Бутовский полигон". Сейчас вышел заключительный седьмой том. Это делается на средства московского правительства. Людмила Демина: Кто был мой отец - я о нем почти ничего не знаю. Он был инженером, работал на закрытом заводе, подробностей никто из нас не знает, потому что, видимо, он охранял нас, берег. Жили мы в коммунальной квартире, соседи соответственно к нашей семье, состоявшей из мамы и меня, так относились - как к преступной семье. Отец расстрелян, враг народа, всем это было известно. Причем, один человек из семьи соседей - тот, который донес на отца. И ничего нельзя было узнать. Мама запрещала что-то говорить, потому что в конце концов и нас так же арестуют, по тому же пути пойдем. Из застенок отец прислал письмо, причем, письмо очень странное. Дверь с лестничной клетки у нас не запиралась, и когда мама пришла с работы, а меня она на пятидневку в детский сад водила - открываем дверь в комнату, и лежит хорошо сложенная и много раз заклеенная бумага. И когда раскрыла она, то увидела почерк отца. Там не было обращения к маме и не было подписи, но это ясно, почему. И там была такая фраза: "Любой ценой сохрани жизнь ребенку." Я письма этого не видела, она сожгла, боялась его хранить. Там еще была такая фраза: "Я сижу на дне колодца, стенки колодца очень скользкие, и сколько бы я по нему ни поднимался, все равно рухну вниз". Там было еще что-то написано, она сказал, тебе этого знать не надо, видно, лично к ней относилось. И когда я достигла 13-летнего возраста, меня стал этот вопрос интересовать. Мама об этом письме мне один-единственный раз вскользь сказала и больше она не возвращалась к этому вопросу. А я почему-то боялась и стеснялась эту тему поднять, и так больше мы о нем не говорили. Но мне не давало покоя это письмо. Потом я немножко обращалась к себе, потому что мама говорила, что я очень похожа на отца душой, натурой, в поступках, в рассуждениях. И я так решила: как же он мог быть врагом народа, я-то ведь хорошая? Я провела свое расследование среди людей, которые его видели, знали, они в то время были живы. Это была часть родных, часть друзей, знакомых, соседей. По моему расследованию вышло, что человек был хороший, отличный. И когда реабилитировали папу, то - ведь если был бы плохой, его бы не реабилитировали? Елена Ольшанская: В 1993 году родственники погибших впервые зажгли поминальные свечи на полигоне в Бутово, а через год составилась община будущего храма Святых Новомучеников и Исповедников российских. Эту землю государство отдало Русской Православной Церкви. Людмила Демина: Я познакомилась по очень серьезному случаю (у меня случилась в семье большая беда, я человек верующий, но только теперь я понимаю, каким должен быть человек верующий, а в то время я считала, что я верующий человек). Меня столкнул Господь в церкви с Шик Елизаветой Михайловной. Мы с ней обменялись телефонами, обменялись адресами, бывали друг у друга. И прошло какое-то время, раскрылось, что есть такое место, это было в 96-м году, храм только строился, еще неоформленный был. Когда она первый раз меня в храм привела, то пола еще не было, были отдельные половицы положены, и люди ходили по отдельным половицам. Я высоты боюсь, а там все-таки глубоко, думаю, что сейчас упаду - раз и все. Познакомила она меня с отцом Кириллом. В то время отец Кирилл не был отцом Кириллом и не был дьяконом, а был просто Кирилл, но он был как бы ответственный на этом месте. Работал он в научно-исследовательском институте, а в свободное от работы время он был ответственным за это место. Точно неизвестно, где мой отец расстрелян, здесь или, может быть, в Коммунарке, но есть в общине люди, у которых отцы расстреляны и лежат в Средней Азии и по всей России. Мы считаем, что мы все здесь собрались, мы здесь молимся, мы здесь трудимся, а их души живы, и Господь души наших отцов сюда помещает. Лидия Головкова: Сухановка, Бутовский полигон и Коммунарка - это три неразрывных пункта. Они связаны друг с другом действительно кровными узами. Коммунарка - название пошло от совхоза "Коммунарка", который с 20-х годов принадлежал НКВД. Огромная территория, колоссальная, и на ней располагалась дача Ягоды. Это бывшая лесная мыза, огороженный участок 20 гектаров, огромный, с внутренним озером. Там дом стоял, в котором, скорее всего, была государственная дача. Потому что, по некоторым косвенным свидетельствам, там происходили торжественные заседания, собрания с выпивкой, с рыбалкой, с гулянкой, и там же - место расстрелов. Но там был совершенно другой, как говорится на языке НКВД, "контингент" людей. Здесь называлось контрреволюционная "низовка", а там высшие чины государства, разведки, военных - они называли их "верхом контрреволюции". Это все в пределах 10 километров, меньше даже. Отсюда до Сухановки 6 километров, а до Коммунарки по прямой 7, раньше ходили пешком. Александр Назариков: В моей семье никто не был репрессирован, но меня сподвигнуло само место. Это страшное и в то же время святое место. Есть такие вещи, которые нельзя объяснить словами. Но я помню, что когда стоял на службе в храме, понял, что готов хоть кем здесь быть, но оставаться на этом месте. Я - грешный человек, и рад потрудиться на этом святом месте простым сторожем. Только потом уже через три-четыре года у меня появилось желание, взяв у батюшки благословение, рассказать об этих людях. Здесь 80% убитых - православные, много священнослужителей и люди, которые шли по церковным делам, им вменялось то, что они были членами церкви. В тот период церкви было очень тяжело, многие об этом знают и помнят, что был такой момент, что только три архиерея оставались на свободе, и это грозило нашей церкви, преемственность могла нарушиться. В Бутове расстрелян митрополит Серафим в возрасте 82 лет. Совершенно больного его арестовали, он жил в подмосковном Удельном, и на носилках привезли в тюрьму старика, который страдал водянкой. Его ответы на допросах были, что страдание за веру есть подвиг. Другое дело, что вера может быть разная, кто-то страдал за веру в идеалы коммунизма, и при этом умирал со словами "Слава КПСС" или "Слава Сталину". Я считаю, что всякий человек - верующий, не может человеческая душа не верить, разве только душа, которая надеется на самое себя. Это, мне кажется, большое заблуждение. Лидия Головкова: Я, строго говоря, не член общины. Но я здесь совершенно свой человек, очень всех люблю. Отец Кирилл - совершенно замечательный батюшка. Он молодой, очень легкий, с ним легко общаться, разговаривать, он очень понимающий человек - так не всегда бывает. Он геолог, его семья была церковная, религиозная. Его дедушка здесь лежит, они всю жизнь искали его могилу, где его расстреляли. И он нашел ее здесь во время первого богослужения, то есть, не до того, а уже во время первого богослужения. Как-то в разговоре кто-то, кто нашел своего родственника по следственным делам, сказал, что в том же деле находятся сведения о Владимире Амбарцумове. А сейчас он уже прославлен, священномученик Владимир. О нем фильм очень хороший снят, много написано. Елена Ольшанская: Более тысячи человек приняли мученическую смерть за веру на Бутовском полигоне. 128 из 300 священников, расстрелянных здесь, были прославлены РПЦ как святые. Настоятель Храма святых Новомучеников и Исповедников российских в Бутово, иерей Кирилл Каледа, рассказывает об этом месте и о своем дедушке на аудиокассете, которую я купила вместе с книгами, изданными при участии церковной общины. Вот фрагменты этой записи: Кирилл Каледа: Мой дед, дедушка Володя, священник Владимир Амбарцумов родился в 1892 году в Самаре, его отец происходил из армян и был одним из основоположников преподавания для глухонемых. Мать происходила из русских немцев. Дед получил хорошее образование вначале в Высшем политехническом берлинском училище, а затем в Московском университете. Он принимал активное участие в студенческом христианском движении и в течение целого ряда лет был его руководителем... В конце 1927 года он принимает священнический сан пресвитера и служит в московских храмах Святого Равноапостольного князя Владимира в Старых Садах, а затем - Святителя Николая. В 30-х годах он был вынужден уйти на покой, но занимался окормлением своих духовных чад, организовывал помощь семьям репрессированного духовенства. 8 сентября 1937 года он был арестован. Когда в 1937 м году готовилась операция по борьбе с врагами народа, в областные центры было передано распоряжение, чтобы они брали пример с Москвы. А в Москве было принято решение проводить эту операцию в основном в Бутово. В центральной части полигона было сооружено внутреннее ограждение, сюда привезли экскаватор, который копал рвы шириной около пяти метров и глубиной более трех метров. Осужденных привозили на закрытых автозаках, выводили из машин и проводили в огороженный колючей проволокой барак. Здесь проводилась сверка документов, наличие фотографий осужденных, и затем их передавали сотрудникам расстрельной команды. В отдельные дни расстреливали по сто-двести человек. Максимум было расстреляно 28 февраля 1938 года, в этот день на Бутовском полигоне было расстреляно 562 человека. Валерий Демин: Привозили людей в "душегубках" с надписью "молоко", "хлеб", "мясо". И поскольку полигон имел славу, что это учебный полигон, то местные жители привыкли, что здесь есть выстрелы, и это никого не удивляло. Они догадывались, детям своим запрещали ходить рядом. Обслуга, служащая здесь, встречала среди расстреливаемых тех, которые раньше расстреливали сами - такие свидетельства есть. Людмила Демина: Окольным путем возникали вопросы: почему сюда такое количество машин едет с хлебом? Куда этот хлеб девается с молоком? (А машин с надписью "Мясо" не было). Рассказывали местные люди такой случай, что девочка ходила и собирала грибы. Грибов было столько - грибная пора - что только дошли до леса, и искать не надо, только их срезать. И когда она стала резать грибы, вдруг поднимает глаза и видит - перед ней стоит мужчина страшный и говорит: "Ты что здесь высматриваешь?". А она не о чем не подразумевала, ничего не слышала, ничего не знает. Она растерялась, а он говорит: "Ты что-нибудь знаешь, что-нибудь слышала, видела?". - "Нет". - "Тогда иди и никому не говори, иначе жить не будешь". Когда она пришла домой, она больше никогда не ходила в лес и никому не это рассказывала до 1955-го года. У нас по благословлению патриарха "штоф" открыть разрешили, там какой-то сапог нашли. Когда приезжала к нам из Дивеевского монастыря монахиня, она выпрашивала у меня кусочек отрезать от остатка сапога, как святыню. Я, слава Богу, сказала: "Нет, без благословления батюшки я даже капельки вам не разрешу дотронуться". Она была удивлена и подошла к батюшке. Я говорю: "Батюшка, попросили, а я не дала". Он говорит: "Я не благословляю и вам благословения не даю. Откуда я знаю, сапог принадлежит святому или палачу?" Все в один ров попадали. О. Кирилл Каледа: На Бутовском полигоне пострадали епископы, священники, монахи и простые миряне. Всех трудно перечислить. Мне хотелось бы вспомнить одного человека, Сергея Михайловича Ильина. Он был братом отца Александра Ильина, известного в Москве под названием отец Александр Горбатенький. Отец Александр во второй половине 30-х и в начале 40-х годов неоднократно совершал тайное богослужение у себя дома и в квартирах своих духовных детей. Это стало известно властям. Но был арестован его брат. И Сергей Михайлович ни разу не сказал о том, что обвинение в совершении богослужений относится не к нему, Сергею Михайловичу, а к его брату Александру Михайловичу Ильину, и он принял смерть за своего брата. Поражает, что среди расстрелянных очень большое число простых людей - крестьяне и рабочие. В основном это жители Москвы и Подмосковья. Есть много поляков, немцев, есть китайцы и даже американцы. Есть и известнее государственные деятельные военные. Например, Федор Александрович Головин, председатель второй Государственной думы, генерал-губернатор Москвы Джунковский и другие. Лидия Головкова: При просмотре дел выяснилось, что здесь очень много художников. Мы стали собирать имена, их около ста. Причем, есть знаменитые имена - это Александр Древин, Семашкевич, Клуцис - это люди всемирно известные. Я думаю, что многие даже не знают, что они расстреляны здесь. Причем,тут и живописцы, и графики, и прикладники, и учителя рисования, и какие-то модельеры, и обувщики-художники. Была у нас выставка иконописца Комаровского, можно сказать, что Комаровский - это последний иконописец уходящего века, 19-го еще. Замечательная семья из дворян русских, которые корнями своими соединяются со всеми лучшими фамилиями. И так как его дочь тогда была жива, я отправилась к ней, мы смотрели его работы. Потом она довольно скоро умерла. Когда встал вопрос о том, что можно делать выставки, мы первую выставку его сделали. Была огромная икона Донской Божьей матери, которую нам дали из Данилова монастыря. Эта икона была утеряна, 70 лет она бродила где-то по сараям, 15 лет она служила столешницей (столом) в сельсовете. И потом в ужасном виде ее нашли в каком-то дровяном сарае, отправили в Данилов монастырь, два года реставрировали, и очень хорошо отреставрировали. Это уникальная икона. Она во главе этой выставки была, а вокруг нее - то, что сохранилось. Очень немного сохранилось. Все храмы, которые он расписывал, все погибли или записано сверху, или разрушено. Даже аптека на Тверской - очаровательные эскизы, тончайшие были, изящные очень, и ее разрушили, построили другой дом. То, что мы выставили - это единственное. Когда выставка прошла, то мы решили, что теперь - очередь Оди Тимирева. Илья Сафонов: Его работы висели на стенах всегда, правда, очень немного. Было две-три картиночки, к которым я привык, как к обстановке. Они стали частью дома, и я уже почти не воспринимал их как картины, это было что-то из общего рисунка дома. Только потом я узнал, что этих работ тут целые кипы. И потом, гораздо позже, я их разобрал и понял, что из них можно сделать выставку. Хотя это остаток, потому что многие разошлись музеям. Например, в музее имени Пушкина, несколько работ приобретено ими было в свое время. В Москве есть еще Сахаровский центр, есть Мемориал, где висят работы Володи. Самая большая доля увезена в Нукус фанатичным собирателем живописи и графики Савицким, и музей теперь носит имя Савицкого - там много работ Володи, и всех Сафоновых-художников: Елены Васильевны, тетки моей, которая меня усыновила, Володи Тимирева, моего отца, моей матери. Лидия Головкова: Я смотрела его дело, и оно меня поразило, потому что из этого дела как ни из какого другого видна была вся подоплека трагедии - там и донос, и любовь, все в этом деле видно, обычно этого не бывает. И я увидела там знакомое имя - Сафонов, а мы дружим с семьей Сафоновых. Я позвонила ему и спросила, знает ли он об этом деле. Он что-то знал, а чего-то не знал, потому что, когда он смотрел, ему не все показали. Илья Сафонов: Мой первый визит в НКВД, правда, это уже был не НКВД, а КГБ, он выглядел так. Меня встретил человек, который совершенно откровенно показывал готовность разговаривать сколько угодно. Он говорил, что Володя признался в том, что он пасынок Колчака, в чем-то еще. Короче говоря, он мне откровенно морочил голову. Дела он мне не показал. Когда перестройка зашла достаточно далеко, я написал еще одно письмо, в котором описал свой первый визит и сказал, что глубоко неудовлетворен тем, что было первый раз и прошу все-таки показать дело. Это было в 90-х годах, меня пригласили на Кузнецкий, 20 - известное место - посадили в читальном зале, причем, с сопровождающим. Выдали дело, и я под надзором этого человека смог его полистать, что-то выписать. Позже, когда мы начали работать над книжкой об Анне Васильевне Тимиревой, одной из участниц и составителей книги была Татьяна Федоровна Павлова, она была в то время заместителем директора Государственного архива, тогда он назывался Центральный Государственный архив Октябрьской революции, теперь это Государственный архив Российской Федерации. Ее идея, надо сказать, состояла в том, что можно собрать в единую книжку все материалы об Анне Васильевне и о Колчаке, об истории их отношений, поскольку эта история в каком-то смысле многое объясняет. Я, еще не веря в то, что такое возможно, начал собирать материалы. Татьяна Федоровна Павлова помогла мне попасть в тот гэбэшный архив, я оттуда, что мог, выписал. Но когда она увидела мои выписки, она сказала: "Ну что вы, вы половину не выписали. Дайте я снова сделаю это". Она пошла туда и действительно простегала этот архив, это дело. Об этом я написал в своем очерке в "Новом мире". А Лида Головкова занялась Коммунаркой, Сухановкой и Бутовым. Она мне вдруг позвонила и говорит: "Илья, ты знаешь, где твой двоюродный брат расстрелян и похоронен?". - "Где?". - "У нас в Бутове". Елена Ольшанская: После смерти Анны Васильевны Тимиревой Илья Кириллович опубликовал ее воспоминания, стихи, письма Колчака - единственные, которые чудом сохранились в Русском заграничном историческом архиве в Праге и попали к ней уже в конце жизни. Вот что она сама написала об этом: "Больше, чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация его отношения ко мне... Даже в этом виде я слышу в них знакомые интонации... Столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей... Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость". Людмила Зубарева: Я познакомилась с Ильей Кирилловичем на работе, и так сложились события, что он стал приглашать к себе на обед, который всегда готовила Анна Васильевна. Она готовила с удовольствием, оформляла очень красиво стол всегда: белые скатерти, тарелка, вторая тарелка, ложки, вилки, все разложено, бокалы, все это было всегда соблюдено. То есть, это впечатляло после того, что я видела в своей семье. Когда я узнала, что у Анны Васильевны 23-летнего сына расстреляли, во мне что-то перевернулось. Я была комсомолкой, и я сказала: "Я никогда этого не прощу". У нас уже родился сын, и я могла понять чувства матери. Тетя Аня писала воспоминания, но она никому не показывала. Мы жили, например, на даче, у нее было определенное время, когда она уединялась в своей комнате. Когда она умерла, вскрыли чемодан, и там нашли посвящение Илье Кирилловичу вот этих воспоминаний. После этого мы решили, что все может в одночасье исчезнуть, и поэтому стали искать, куда можно это спрятать, чтобы люди узнали об этих воспоминаниях. Постепенно Илья Кириллович нашел людей, которые издали их в Париже. Подлинники мы прятали у себя, мы знали, что знакомых нельзя подводить. Поэтому, когда у нас был обыск, я очень боялась, что все это найдется. Там были пометки издательские, и я очень боялась, что найдут эти подлинники с пометками и сразу сообразят, что мы издали за границей. Единственный раз, когда я потеряла сознание, это было на их вопросах и ответах. Чувствовала, что у меня руки ватные, ноги ватные, и я начинаю садиться. Вдруг я осознала, что это опасно, а до этого не понимала, что это так может быть опасно. Тут я сопоставила судьбу Оди и судьбу моего сына, который в это время учился в музыкальном училище и мне уже два раза звонила педагог и говорила: "Людмила Николаевна, почему вашим сыном интересуются органы?". Я была в ужасе. Елена Ольшанская: Двухэтажное здание воскресной школы рядом с полигоном сейчас ремонтируется, одновременно идут занятия. Здесь много детей. Я спросила, что в этом доме было раньше. Лидия Головкова: По рассказам, это здание было построено то ли немецкими военнопленными, то ли по проекту немецких военнопленных, здесь был лагерь немецких военнопленных. Кстати, их здесь умирало видимо-невидимо. У меня, например, в первом томе, когда я писала об этом, это вырезали, потому что нет документов. Но это знают все, кто здесь жил, что здесь на грабарках свозили тела и бросали на берегу озера, и жители деревни Дрожжино это видели. Даже детьми просились на эти телеги, ничего не понимая, что там везут. Возница, который возил этот страшный груз, им говорил: "Ребята, сейчас нельзя, на обратном пути". И на обратном они, действительно, подсаживались и проезжали с ним какое-то время, и он у них хлебушка просил, потому что голодал страшно. Это были немцы, которые умерли от голода. Он возил, и на берегу озера на краю кладбища, которое там под горой есть, в яму сбрасывал, это было на глазах жителей. Не один человек нам рассказывал. По планам, по проектам или самими руками военнопленных были выстроены три дома. И вот этот дом предназначался для Школы секретных служб стран Восточной Европы. И я думаю, что в эти годы у них была хорошая практика - поблизости Сухановская тюрьма, Бутово, Коммунарка. Не знаю, насколько они связаны были с этой школой, но мне рассказывали местные жители, что около Сухановской тюрьмы, к их большому изумлению - там никого близко не подпускали - они видели военных в иностранной форме. Это страшно их поражало. Возможно, это были учащиеся этой школы. И даже один человек раскопал, Сергеев, историк, краевед, что здесь училась будущая жена Тито. Она была командиром партизанского отряда - это все были люди с войны, она молодая была. Потом ее отправили домоправительней к Тито с заданием выйти за него замуж, что и было осуществлено. Массовых расстрелов здесь уже, наверное, не было, но отдельные были, и устраивались танцы. На поляне, которая с западной стороны полигона, где рощица дубовая, они приходили сюда танцевать. Деревенские молодые люди ревновали своих девушек к военным, возмущались, устраивали потасовки и были счастливы, когда эта школа уехала. Мне один человек местный рассказывал, что танцы, музыка - все это было на углу расстрельного полигона. Но они не знали, конечно, во всяком случае, местные не знали. И в 12 ночи как из-под земли появлялся человек и всех выпроваживал, чтобы никого не оставалось здесь. Людмила Демина: Здесь был дубовый лес и очень было много грибов, и очень пели соловьи сильно. А как только начались эти события, люди заметили - они не слышали выстрелов, но они заметили, что соловьи перестали петь. И не пели соловьи до 2000 года. А в 2000 году, по благословлению патриарха, Собор архиерейский причислил многих к лику святых, и патриарх приехал освятить это место, вы себе не представляете - соловьи заглушали хор. Хористы пели молитвы, они говорят, что им было очень сложно петь, потому что мешали соловьи, "они нас перебивали". И с того момента стали петь соловьи весной. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
